– Мы, мужи рода деревского, – начал Коловей, встав во главе стола и держа двумя руками большую резную братину с головой птицы, – и я, Коловей, Любоведов сын, благодарим богов сего места за приют и береженье.

Он повернулся к женщинам возле деревянных чуров близ очага и поклонился им; они ответили степенными кивками. Возглавляла женщин баба Бегляна – старшая жрица Божьей горы, руководительница молений богинь[1] и всех женских обрядов. По обычаю это место принадлежит княгине, но Етон похоронил третью жену много лет назад, а преклонный его возраст – ему пошел восьмой десяток – не позволял ждать, что он приведет новую госпожу в дом. Старая Бегляна Етону приходилась второй вуйной сестрой[2] и была таким образом самого знатного рода из всех плеснецких жен.

– Свято чтит земля бужанская покон гостеприимства, и наш за это ей низкий поклон, – Коловей еще раз поклонился. – Где был ваш хлеб, там и наш хлеб, и мы добра вашего не забудем, а боги вас вознаградят. Все мы, чада корня дулебского, должны заедино держаться. Одни у нас чуры, одни боги. Пью на вас, бужане!

Он приложился к братине и пустил ее вдоль стола. Одна из девушек пошла вслед за братиной с кринкой, чтобы долить меда, когда та опустеет.

Помогали Бегляне сноха и две младшие внучки, еще незамужние. За зиму девушки привыкли к суровым лицам древлян, к шрамам и увечьям. Сами же они и помогали лечить их ранения. И лишь на одного человека девушки косились с опасением. Он сидел возле Коловея, – мужчина невысокого роста, светловолосый, обычного сложения. Возраст его не удавалось определить на вид – его лицо сверху донизу пересекал глубокий шрам, уничтоживший правый глаз. Уцелевшая часть лица застыла, и хотя сломанная челюсть уже поджила, он едва открывал рот и говорил очень мало. В Плеснеске знали только, что его зовут Малко, что он был ранен в битве под Искоростенем, что вся семья его погибла. Зная это и видя его, многие думали, что судьба оказала ему дурную услугу, оставив в живых. Чем жить, потерять семью, родной край и даже глаз, не лучше ли было уйти вместе со всеми?

А ведь почти никто не ведал, что именно этот одноглазый потерял на самом деле…

– Далеко наши родовые требища, – поднялся с места Далемир, когда братина дошла до него, – далеко и могила отца моего, Величара Мирогостича. Но боги везде едины, и перед богами я клянусь: не будет мне ни мира, ни покоя, пока не отобью у русов земли дедов моих или сам в них не лягу!

И всякий, до кого вслед за тем доходила братина, кланялся в подтверждение, что присоединяется к клятве Даляты, пойдет вместе с ним к этой цели.

Проходя вдоль стола, внучка Бегляны незаметно для прочих коснулась рукой спины одного из сидящих. Долила меда в братину и пошла дальше, не оглядываясь. Берест невольно повернул голову ей вслед, но тут же отвел глаза. В досаде поджал губы. Видеть Летаву ему было почти мучительно, а она словно нарочно стремилась его терзать.

Он понял, чего она хочет, но нельзя же у всех на глазах встать и уйти. Нужно ждать, пока все съедят свою долю жертвенного мяса, пока другие после Коловея выскажут благодарность и принесут обеты. Князя Етона здесь нет, но баба Бегляна уж верно доложит все, что здесь услышит. Берест это знал по себе: зимой она выдала Етону, что он, Берест, после драки с киянами укрылся в святилище, хоть он и умолял ее никому не говорить. Но в итоге вышло не худо: не притащили бы его тогда к Етону, он не добился бы обещания помощи. Благодаря тому разговору они с Коловеем знали, куда вести дружину после того, как на родной земле им не осталось места.

Тогда казалось, они спасены. Ушли живыми, спасли от русов то, что еще можно было спасти. Но едва улеглась тревога за жизнь и свободу, пришлось думать: а дальше что? Они, почти три сотни мужей деревских разных родов и весей, не могли вечно оставаться в Плеснеске, на Етоновых хлебах. Иные предлагали попросить свободные участки леса под пал, заводить хозяйство и оседать на новую землю, но большинство возражало. Если смириться с тем, что разоренные Дерева под властью Киева, и вести жизнь оратаев, так лучше вернуться к дедовым могилам и обрабатывать родительские пашни.

Братина дошла до Береста, и он поднялся.

– Я был отроком простым, – начал он. – Жениться даже не успел. Только и хотел, что богов молить, на дедовой земле трудиться и семью кормить. Русы у меня рало отняли, против воли секиру в руки вложили. Русы меня из оратая воином сделали. Что мне судьба напрядет, я не ведаю… Но в том клянусь перед богами – русы об этом пожалеют.

По столам пролетел гул одобрения. Берест был не большой умелец говорить, но очень многие, если не все, могли сказать о себе ровно то же, что сказал он.

Пир, хоть и скромный по угощению, продолжался до вечера. В Плеснеске кто-то подарил Коловею новые гусли взамен оставшихся дома, и он пел о схватке Сварога со Змеем, о сыне Сварога – Дулебе, о том, как сыновья Дулебовы разошлись по свету искать себе доли и как двенадцать колен деревских осели на берегах своих рек. Все это неизменно пелось на осенних пирах, когда князь деревский объезжал с полюдьем свои земли, разделяя жертвенное угощение со всеми древлянами и тем заново объединяя людей и богов, предков и потомков в неразрывный круг рода. И даже сейчас, когда одинокие обломыши от всех деревских вервей слушали эту песнь так далеко от дома, этот круг по-прежнему казался им неразрывным. Он все так же прочно стоял где-то – в Ирье, так высоко, что русские мечи туда не дотянутся.

Когда расходились, уже темнело. На площадке святилища Берест Летавы не заметил. Тайком отстав от своих, завернул за угол обчины. Здесь к стене прилепилась клетушка: служительницы хранили в ней метлы, сухие травы, простую посуду и прочую нужную утварь. В этой клетушке Берест в начале зимы прятался, там его впервые обнаружила Бегляна с внучками.

Быстро оглядевшись, Берест толкнул дверь. Внутри было темно и почти так же холодно, как снаружи: печи здесь не имелось. Висел густой смешанный запах трав. Даже в темноте он почувствовал: тут кто-то есть. Чья-то маленькая прохладная рука взяла его руку и потянула в глубь клетушки. Летава бывала здесь так часто, что знала каждый горшок на каждой полке и легко находила что угодно даже в полной темноте.

– Ты бы хоть огонь засветила, – вполголоса сказал Берест.

В холодной темноте было неуютно. И хотя он тоже привык к этой клетушке, сейчас эта загадочная рука из тьмы его встревожила. Он и заговорил-то, лишь чтобы услышать ответ.

– Увидит кто-нибудь огонь, – донесся в ответ приглушенный голос. – Ты послушай, я вот что придумала.

– Что?

Они стояли в темноте почти вплотную друг другу: когда не видишь собеседника, хочется хотя бы его чувствовать. Летава все еще держала Береста за руку.